Он стоял один в полуразрушенном храме, стены которого были сложены из черного камня. Сквозь дырявую крышу виднелось ночное небо и далекие холодные звезды. Звезды сначала висели неподвижно, но потом, качнувшись, разом тронулись с места и заскользили по черному стеклу неба, словно улитки, оставляя за собой серебристый след. Он стоял, как зачарованный, не в силах отвести взгляд. Одна звезда, опускаясь, вдруг дернулась, перевернулась и, нарушив неторопливую размеренность живой картины, сорвалась с места и полетела отвесно вниз: сначала быстро, но потом замедлила движение и, мягко покачиваясь, будто снежинка, опустилась ему на лицо, - и он почувствовал на щеке сырую прохладу.
Рыбак открыл глаза. С крыши капало. Вчерашнее ненастье и не думало прекращаться. Ветхая кровля хижины, давно молившая о починке, отчаявшись сносить наскоки и побои дождя, не выдержала и тихонько плакала теперь, роняя на Рыбака крупные слезы, словно укоряя и жалуясь на беспризорную старость. В другом углу ворочался и тяжело дышал во сне Отец. Рыбак повернулся в его сторону, но в кромешной тьме разобрал только неправдоподобно громоздкую тень, чужую и странноватую, вызывающую скорее настороженность, чем сочувствие. Тоже тяжело вздохнув, не зажигая света, Рыбак перетащил свой соломенный матрац на сухое место и бросил прямо на грязный пол.
Он снова закрыл глаза. И снова перед ним встало все то же видение: полуразрушенный храм из черного камня, только крыша его на этот раз была цела, и тысячеглазое небо уже не наблюдало за ним, заглядывая внутрь сверкающими и подмигивающими лукавыми звездами. Тянуло холодом.
Он прошел дальше в глубину зала, где, как он думал, полагалось быть алтарю. Рыбак не знал, какому богу принадлежит это святилище, в которое так настойчиво возвращало его ночное видение, и почему он здесь сейчас. Сделав всего несколько шагов, он и в самом деле увидел невысокий пьедестал, весь перепачканный тиной и донной грязью. Морская трава свисала с него путаными гроздьями, и ее дряблые кончики слабо покачивались из стороны в сторону, перебираемые болезненно-вялыми пальцами сквозняка. На алтаре стояла широкая без ручки чаша из темного металла, а на небольшом пятачке, свободном от водного мусора, чуть правее чаши виднелся небольшой круглый предмет величиною с горошину, который он издалека принял за металлический шарик. Этот предмет, хотя и не выглядел чересчур необычным, сразу почему-то приковал к себе его внимание. Внутри молодого человека ¾ а ему не было еще и двадцати пяти ¾ проснулось желание. Это было желание властное и сильное, отличавшееся от тех, что он знавал прежде. Если бы удалось собрать все пережитые им желания и слить воедино, то, возможно, сплав этот получился бы похожим на то, что он чувствовал сейчас. Оно было сладким, пьянящим и томным, как тяжелый сентябрьский ветер, вобравший в себя завершенность и щедрость напряженно ждущей чего-то перезревшей природы. То же самое, наверное, чувствовала и его древняя прародительница, перед тем как нарушить надоевший ветхий запрет и пуститься во все тяжкие, увлекая в темную изменчивую неразбериху и все свое неисчислимое потомство.
Но, в отличие от грешной прабабки, ему запретов никто не давал. Подойдя к пьедесталу, Рыбак протянул вперед руку, - но то, чем он хотел обладать, вдруг исчезло, пропало, погасив мгновенно, как будто унеся с собой, и вспыхнувшее в нем вожделение.
Ничего не понимая, уже безучастно, даже брезгливо шарил он непослушными пальцами среди морской слизи и упругих зеленых нитей, пытаясь нащупать круглый предмет, которому некуда вроде бы было деться, пока взгляд его не упал на до того остававшуюся без внимания чашу. Чаша была наполовину заполнена водой, и поверхность воды была ровной и гладкой, как зеркало. А в этом зеркале отражалась картина бурного моря, и отражение это было так четко, и выглядело так реально, что он невольно поднял глаза, ожидая увидеть море и сверху, ¾ но наверху, разумеется, был лишь потолок из черного камня и ничего больше. Волны на картине, казалось, возмущаются и сердятся, догоняя одна другую и, невероятно! из чаши был даже слышен их сварливый сиплый гомон, какой бывает слышен в раковине, если ее приложить к уху.
Но чудная картина лишь на минуту отвлекла его внимание. Таинственный круглый предмет снова возник перед ним на заброшенном алтаре на том же самом месте, будто и не исчезал никогда. Среди царившего запустения этот предмет сверкал, видимо, совершенно безразличный к беспорядку и упадку окружавшему его, словно был неразрушим и вечен, существуя в измерении, где действуют иные законы и силы, но будучи видим и осязаем и здесь тоже по какой-то причине.
Не раздумывая, Рыбак протянул руку и схватил его. Это была жемчужина. Он поднял ее к глазам и, затаив дыхание, наблюдал, как вся она светилась и как бы пульсировала изнутри, и этот свет, тонкий и бледный, разливался вокруг его руки. Голова кружилась. Он стоял растерянно, не отрываясь глядя на чудо. Рыбак мог поклясться, что осязает этот свет проникающим через глаза в самое его сердце. Свет будил что-то доселе тихо дремлющее в нем, будил, бесцеремонно расталкивая, как хозяин будит разоспавшегося слугу. И оно, это что-то, нехотя просыпалось, нечто неведомое прежде, чему он не знал названия.
Вдруг все исчезло. Он лежал на полу на набитом соломой матраце с открытыми глазами. Было позднее утро. Непогода улеглась, и в маленькое окошко даже пробрался солнечный луч и добросовестно высвечивал, как всегда по утрам, старую погнутую кочергу, прислоненную к стенке в углу у печки.
Начинался обычный день. Снаружи слышался шум прибоя и неторопливые удары молотка. Отец на дворе колотил что-то вяло и равнодушно. Ветер стих, но море еще волновалось. Он слушал, как волны зыби одна за другой накатываются на берег. Нечего было еще и думать о том, чтобы перегонять сейчас лодку. Он продолжал лежать, пытаясь восстановить в памяти то, что произошло накануне.
